Любовь. Разлука. Война

Леонид Величко за несколько лет до Великой Отечественной оказался в Керчи, устроился работать на металлургический комбинат имени Петра Войкова. Когда началась война, мужчине, хорошему мастеру, дали бронь, хотя он рвался на фронт. Работа продолжалась до осени, пока враг не подошёл к полуострову. Тогда доменную печь, на которой работал Леонид, остановили, бригаде сказали демонтировать оборудование и переправлять на Кубань через Керченский пролив.

- Как-то в работе был перерыв, - писал читатель, - брат вышел в город, решил выпить пива, передохнуть. Вдруг чудо: привезли целую бочку, заведующий попросил помочь выгрузить, а в награду дал дюжину кружек. Напиваться брат, конечно, не стал, заметил проходившего мимо военного, пригласил. Выпили, разговорились, парень хороший оказался, видно из госпиталя вновь на передовую. Заметил у брата изодранную, промасленную рабочую рубаху, достал из вещмешка гимнастёрку, поношенную, штопанную, но ещё хорошую. Сказал: «Носи на память». Брат переоделся, удивился, что гимнастёрка как на него сшита, да и в цехе сказали, что похож на командира Красной Армии…

Оборудование комбината переправили, а вот брат нашего читателя не успел: к переправе подъехал фашистский танк, мотоциклисты, пулемёты направили на толпу эвакуирующихся, выстрелом из танка затопили один из грузившихся катеров. Все поняли, что Керчь оставлена. Леонид Величко потом рассказывал брату, что женщин и детей фашисты разогнали, а мужчин стали сортировать, его забрали вместе с другими военными, ведь гимнастёрку он так и не снял.

- Разместили в бараке, - приводил воспоминания брата наш черкасский читатель Тихон Величко. - На второй день привели в комнату, за столом пять немецких офицеров, переводчик спрашивает: «Имя, фамилия, воинское звание, где служил?». Отвечает, что рабочий комбината. Переводчик перевёл, тогда один из фашистов подошёл к брату, рванул петлицы с воротничка гимнастёрки: «Обер-лейтенант!». И кулаками по лицу. На следующий день снова допрос, фашисты те же, но переводчик другой. «Говоришь, рабочий с комбината? А меня не помнишь, я тебя в отделе кадров на работу принимал…». В общем, не расстреляли брата, а потом на работу направили в какой-то степной посёлок, ремонтировать молочную ферму. «Добрался до неё, там всего два немца - офицер и солдат, - вспоминал брат.- Девчата местные помогли кровоподтёки замыть, раны замазать - всё же били в плену. Накормили, одна татарочка бритву раздобыла, а то зарос совсем. Потом начальник велел обтесать бревно, провёл ладонью по месту стёса, похлопал по плечу: «Леонид, гуд мастер». Он нормальный парень был, этот Макс, ветеринар, всегда в белом халате, вежливый, спокойный, словно и не из фашистов. Принимал пригоняемый скот, формировал стадо, регулярно бывал на утренней и вечерней дойках. Да и солдат Вилли нормальным оказался, сам грузил бидоны в машину, запрещая это делать девчатам».

Настала весна, Леонид работал на ферме, а сам готовил побег, хоть и жалко было оставлять ту самую татарочку с бритвой, Гульнару, доярку, - любовь у молодых случилась, чистая, искренняя, просто с улыбками и радостью в глазах при встрече. Но не мог оставаться, зная, что война, что Севастополь сражается, да ещё слухи о Керченско-Феодосийском десанте до того посёлка в степном Крыму дошли, о подвиге и трагедии Крымского фронта. И на ферме перемены: вместо спокойного Макса, знавшего дело, прислали вечно недовольного злого офицера, которого все прозвали Адольфом. Он зорко следил, чтобы Вилли не помогал девушкам таскать бидоны в машину, коров даже из молочного стада отправлял на убой. 

«Как-то я что-то не так сделал, - рассказывал Леонид брату, - так этот фашист снял перчатку - всегда в них ходил - и несколько раз ударил меня ею по лицу. Я еле сдержался, а вечером улучив момент, вытащил у него пистолет. Преградил дорогу, сунул фашисту под нос оружие. Тот затрясся, перепугался. Я несколько раз дал ему по лицу, но уже нашей рукавицей, рабочей, грязной. «Фашистская сволочь! Думал ты хозяин на нашей земле? Бил перчаткой, боялся руки о меня замарать? А я помараю, чтоб ты помнил, кто здесь на этой земле хозяин». Отбросив рукавицу, со всей силы врезал ему кулаком по холёной роже. Мог бы пристрелить, но тогда девчатам с фермы не миновать концлагеря. Ушёл, вдруг слышу, кто-то бежит сзади. Гульнара прижалась заплаканным лицом к моей щеке: «Леонид, тебе надо недельку переждать. Я спрячу тебя у мамы моей подруги на окраине посёлка». В сарайчике, где меня разместили, была копна сена и мы с Гульнарой провели там свою первую и последнюю ночь. Утром она убежала на ферму, а бабушка, чьё имя не вспомнилось, принесла лепёшек и кувшин козьего молока. Долго тянулся день, наконец, вернулась Гульнара, обняла и радостно сказала: «Всё обошлось…». Наверное у Адольфа честь мундира пересилила, сказал, что лошадь его по лицу копытом ударила, но с фермы ушёл». И мне было пора: знал, такое не прощают, будет фашист меня искать, а так ещё и любимую подведу, и бабушку, что не побоялась спрятать. За околицей поцеловал свою милую: «Гульнара, я ничего не обещаю - война. Но знаю, где ты живёшь, - это главное. Я тебя люблю». Впервые признался в своих чувствах, вытер слёзы с её личика и ушёл».

Леонид Величко думал пробраться на материк, чтоб оттуда на фронт, но в Джанкое его задержал патруль, затолкали в вагон с военнопленными, ведь так и был в гимнастёрке, хоть и без петлиц, оборванных фашистом при допросе. Выживал в концлагере в Галле, в Западной Германии, мыслью о возвращении к любимой в Крым… Весной 1945-го заключённых освободили, началась проверка особым отделом: из Керчи пришло подтверждение, что на момент прихода фашистов в город он был рабочим металлургического комбината. Отпустили. Но на полуостров, узнав о депортации крымских татар, он уже не поехал: понял, что Гульнару ему уже не найти, ведь знал только имя девушки и дом видел. Вернулся к родителям, работал слесарем и только младшему брату и поведал о пережитом. И порой думал, вдруг у них с Гульнарой малыш появился… Теперь и не узнать.

Вот такая она любовь на войне, предсказуемая разлукой, опалённая трудностями, но всё-таки случающаяся, искренняя.