Осип Мандельштам: И столетья окружают меня огнём

Мурашки пробегают по коже, когда читаешь ироничные строки провидца:

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чёртова -

Как её ни навёртывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нём было линейного,

Нрава он был не лилейного,

И потому эта улица

Или, верней, эта яма

Так и зовётся по имени

Этого Мандельштама.

Властям предержащим не дано было понять величия поэта, высокое искусство его слова. Оценить его тогда могли только коллеги. Анна Ахматова назвала поэзию Осипа Эмильевича «божественной гармонией». Марина Цветаева признавалась: «Люблю Мандельштама с его путаной, слабой, хаотической мыслью... и неизменной магией каждой строчки». Вячеслав Ходасевич отмечал: «Поэзия Мандельштама - танец вещей, являющихся в самых причудливых сочетаниях».

Литераторы понимали: рядом с ними огромный талант. Лёгкость и светозарность раннего этапа творчества были близки символизму: «За радость тихую дышать и жить/ Кого, скажите, мне благодарить?..». Но он пришёл к отрицанию мистических устремлений символистов и вошёл в знаменитый цех акмеистов вместе с Анной Ахматовой и Николаем Гумилёвым. С годами он менялся, менялась его интонация. Постепенно у перенявшего тютчевскую лирическую манеру с её возвышенным тоном и ораторским пафосом сложился характерный для зрелой поэзии Мандельштама торжественно-монументальный стиль. Предпочтение уже не лирике, а истории - живой, подвижной. Он пытается понять происходящие и выражает это ярко, зримо:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?..

И не только в стихах. «Четвёртая проза» - крик затравленной, загнанной в угол души Мандельштама, не вписавшегося в послереволюционную действительность: «Я срываю с себя литературную шубу и топчу её ногами. Я в одном пиджачке в
30-градусный мороз три раза пробегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из жёлтой больницы комсомольского пассажа навстречу смертельной простуде, лишь бы не видеть 12 освещённых иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона серебряников и счёта печатных машин...».

Во флигеле этого «похабного» строения, которое именовалось «домом Герцена» и где размещались писательские организации, Мандельштам жил. Каким был этот дом в те времена, мы знаем из романа Михаила Булгакова, где он называется «домом Грибоедова».

Среди советских преуспевающих писателей Мандельштам считал себя изгоем: «...Мне и годы впрок не идут - другие с каждым днём всё почтеннее, а я наоборот - обратное течение времени.
Я виноват. Двух мнений здесь быть не может. Из виновности не вылезаю. В неоплатности живу. Изворачиванием спасаюсь. Долго ли мне ещё изворачиваться?..».

Не вписавшийся в советскую пафосно-панегирическую литературу, он «изворачивался» весьма оригинально. Чего стоят одни только эти слова о вожде: «Тараканьи смеются усища,/ И сияют его голенища». Сойти с рук такое, разумеется, не могло. Арест, ссылка, неудачная, к счастью, попытка покончить с собой, за которыми последовало обретение второго поэтического дыхания: «Я должен жить, хотя я дважды умер...». Он жил, но жизнь не просветлялась: аресты сменяли один другой, ссылкам не было видно конца. И наступил последний его день - 27 декабря 1938 года. Не доживший двух недель до сорока восьми лет опальный поэт сгинул под Владивостоком. И был вычеркнут на долгие годы из советской литературы. Его рукописи не сгорели благодаря самоотверженности жены, такой же несгибаемой, как он сам, Надежды Мандельштам. С конца 50-х годов прошлого века его рукописные стихи размножались и распространялись среди истинных любителей поэзии. Первый сборник появился в 1964 году в США. А в конце 80-х Россию охватил настоящий мандельштамовский бум. И он явился к нам из вечности, чтобы остаться навсегда рядом своей приземлённой достоверностью и впереди - пророчествами и откровениями.

Одна из не столь известных, как Анна Ахматова и Марина Цветаева, но ярких и самобытных поэтесс Серебряного века София Парнок сказала о Мандельштаме: «Быть может, наиболее музыкальный и богатый мелодическими оттенками из всех современных поэтов... Настоящее его цветение ещё впереди».

С Парнок они общались в Коктебеле, в доме Волошина, где Мандельштам впервые появился в 1915 году. Хозяин дома Максимилиан Александрович Волошин был тогда во Франции. Осип Эмильевич оказался в обществе писателя Алексея Толстого и его супруги поэтессы Натальи Крандиевской, Софии Парнок и сестёр Марины и Анастасии Цветаевых. Ему легко работалось, написал много стихов, в том числе классическое: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...». Загадочная Киммерия насыщала его стихи древнеримскими ассоциациями - он видел её сквозь призму античности.

Знакомство с Волошиным состоялось следующим летом. Мандельштам в Коктебеле уже считался «своим». Осип Эмильевич вместе со всеми вдохновенно участвует в поэтических концертах в Феодосии и Коктебеле.

Поселившись в Коктебеле в октябре 1919 года, он живёт здесь почти целый год. Время было тяжёлое, в Крыму хозяйничали белые. Он стал поэтом-скитальцем, ночевал и кормился у случайных знакомых в Коктебеле и Феодосии, изредка получал незначительные деньги за чтение стихов в Феодосийском литературно-артистическом кружке. Не гнушался и неинтеллектуальным трудом: весной 1920 года вместе с братом подрабатывал на виноградниках в Отузах. Именно здесь, в посёлке виноградарей, прожжённому на солнце Мандельштаму померещилась зелёная Адриатика - и родилось стихотворение «Веницейской жизни мрачной и бесплодной...».

В конце мая 1917 года он, не отступая от уже сложившейся традиции, приезжает в Крым, на этот раз в Алушту. Через несколько лет в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан...» он объяснит отъезд из столицы так:

Чуя грядущие казни, от рёва событий мятежных

Я убежал к нереидам на Чёрное море,

И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Среди тех, кто окружал Мандельштама летом и осенью 1917 года в Алуште, были и красавицы: Анна Зельманова, Саломея Андроникова, поэтесса Анна Радлова. Как-то Мандельштам зашёл в гости к художнику Сергею Судейкину и его красавице-жене Вере Артуровне, жившим на алуштинской даче затворниками в тишине гор и окружении виноградников. Они говорили об искусстве, о литературе, о живописи. «Остроумный, весёлый, очаровательный собеседник. Мы наслаждались его визитом», - писала Вера Судейкина. Мандельштам запечатлел свой визит ставшими широко известными стихами:

Золотистого мёда струя из бутылки текла

Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:

- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела.

В начале октября Мандельштам посещает Феодосию, где мимолётно пересекается с сёстрами Цветаевыми.

Возвращение в Петроград 11 октября 1917 года совпало с кульминацией «событий мятежных», которые поэт воспринял с болью и страхом. На допросе 25 мая 1934 года он откровенно и неосмотрительно скажет: «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит своё выражение в моём опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра. А Ленина называю временщиком».

Эта мысль выражена и в стихотворении «Когда октябрьский нам готовил временщик...», где Мандельштам дал весьма недвусмысленную оценку действиям обеих противоборствующих сторон:

Керенского распять потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала, -

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

Чтоб сердце биться перестало!

В другом послеоктябрьском стихотворении, обращённом к Анне Ахматовой, Мандельштам горестно сокрушался, не забывая при этом обыгрывать название эсеровской газеты «Воля народа», в которой это стихотворение было помещено:

И в декабре семнадцатого года

Всё потеряли мы, любя:

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя!

В двадцатые годы он бежит от красных на юг. В его воспоминаниях читаем: «В Крыму меня арестовали белые, будто я большевик. Из Крыма пустился в Грузию, а здесь меня приняли за белого. Какой же я белый? Что мне делать? Теперь я сам не понимаю, кто я - белый, красный или какого ещё цвета. А я вовсе никакого цвета. Я - поэт, пишу стихи, и больше всяких цветов теперь меня занимают Тибулл, Катулл и римский декаданс...». Последний раз Мандельштам посетил Крым в 1933 году: месяц жил в Старом Крыму, затем - в любимом Коктебеле. «Туда душа моя стремится,/ За мыс туманный Меганом...».

Крымские стихи Мандельштама лишены бытовой предметности, наполнены образами гомеровского эпоса, античностью. Он стремится, и ему это удаётся, сохранить в поэтическом образе чувственное тепло, увидеть обитающую в нём Психею.

После посмертной реабилитации Осипа Эмильевича в 1956 году Анна Ахматова написала стихотворение «Я над ними склонюсь, как над чашей...», которое долгие годы не печаталось, даже издание «Библиотеки поэта» в 1976 году даёт только две строфы. Сегодня мы можем прочитать его целиком и с первой строфы ощутить боль великой поэтессы, сполна испытавшей все «прелести» того времени: «Я над ними склонюсь, как над чашей,/ В них заветных заметок не счесть - /Окровавленной юности нашей/ Эта чёрная нежная весть...».

В одном из юношеских стихотворений Осип Мандельштам удивился: «Неужели я настоящий/ И действительно смерть придёт?» А на вопрос Ирины Одоевцевой «Осип Эмильевич, неужели вы правда не верите, что умрёте?» ответил: «Не то что не верю. Просто я не уверен в том, что умру. Я сомневаюсь в своей смерти. Не могу себе представить. Фантазии не хватает».

Никакой фантазии не могло хватить, чтобы представить себе ожидавшее поэта в жестокой действительности. Смерть пришла, освободив от мук измученное тело, выпустив на свободу бессмертную душу. И душа эта живёт в вернувшихся к нам его бессмертных стихах.